С.у.Я. Klyaksa.
Вы извините, котаны, за простыню текста.
Я сам по не самым простым журналистским вопросам работаю. Трудовые конфликты штука, зачастую, очень болезненная, горестная.
Видеть и слышать всякое приходиться. Привыкаешь потихоньку. Шкурка отвердевает, вырабатывается некоторый, не самый здоровый, цинизм.
Тем ценнее вот такие репортажи, вытаскивающие из этой ороговевшей кожи, позволяющие немного встряхнуться, оглядеться по сторонам.
Итак, здесь я приведу куски из статьи "Едрит-мадрит!", журналистки "Русского репортёра" Марины Ахмедовой.
Кого проймёт, потом тоже сходите, почитайте. Полная статья того стоит без всякого сомнения.
"Стол во времянке отодвинут от стены. На липкой клеенке — чугунок с картошкой, тарелка с творогом, хлеб, россыпь кедровых орехов и несколько запеченных омулей, посаженных на широкие деревяшки.
— А то звонят мне из соцзащиты: «Лидия Алексевна, приедьте, мы вам тыщу рублей выделяем на школу», — рассказывает Лида московским буддистам. — А я спрашиваю: «На одного или на троих? На одного? Тогда возьмите их себе, я их только на дорогу прокатаю».
— Нынче-то я на бане и на обедах заработала, — продолжает она, пока буддисты отламывают пальцами омулей, у которых под прокопченной начерно кожей оказывается белое рассыпчатое мясо. — И в прошлом году заработала, у меня аж на зиму осталось два мешка муки взять и двадцать пять килограммов сахара. А этой зимой хоть собак ешь. Занимать будем. А я ж еще по кредиту не рассчиталась. Всю зиму крутилась, как белка в колесе: продукты мне надо, а кредитов никто не дает. Приезжаю в Селенгу, в экспресс-банк. Думаю, сейчас сто тыщ возьму, все долги покрою, новый телевизор куплю, книги детям в школу куплю. Так я мечтала. Туда приезжаю, они мой паспорт смотрят: «Ой! — Лида закрывает рот рукой. — Мы вам отказываем в кредите. У вас шесть детей и минимум дохода на ребенка в месяц — тыща, а должно быть семь тыщ шестьсот». Наотрез они мне отказали. А я даже зайцем ездила к ним, на автобус денег не было. Потом дали мне в «Белом барсе». Двадцать шестьсот взяла, тридцать буду выплачивать. Я даже насчет этого Путину письмо пишу, вон Маринку себе из Москвы выписала, она мне писать помогает. Я патриарху-то Кириллу уже написала. Мне сказали, он с Путиным кофе пьет, — думаю, пусть передаст. А он ихнего отца Сергия из Иркутска сюда прислал.
— А у нас света не было в тот день, — подает из кресла голос Толя, придавливая в жестянке очередной окурок. — Он машину где-то оставил и пешком дошел. Дверь открывает, ничего толком не увидел, а говорит: «У нас люди еще хуже живут!» Развернулся и уехал. И все. Так и что толку им писать?"
"Лает овчарка. Всхлипнув, ей подвывают два щенка. Девочка лет двенадцати втискивает в открытую калитку бидон и большой живот. Лида наливает ей молока.
— Это жизненное. Жиз-нен-ное, — говорит Лида, когда девочка уходит. — Ей двенадцать лет, а у ней уже брюхо на нос лезет. А сестра ее в тринадцать родила. Наши соседки. Маленькие, да удаленькие. Мать в свое время пропила их за бутылку. Мужики бутылку ей дают, она сразу добренькая такая, под них своих дочек лóжит. Они вон на стройку к мужикам бегали — ночью в карты играли и детей делали. А мама пила всю ночь. Она им аборты делать не дает. Она же выжить этим хочет. У ней кредитов — мать моя женщина! Она водку пьет, а ребенок еешный родит и родовые получит. Она на одной дочке так и выехала — телевизор купила, стиральную машину. Эти девочки с десяти лет курят, водку пьют, с туристами по ночам на машине катаются. Это мать их во всем виновата, если б она их воспитывала… Меня каждый день били, но меня воспитали, и я не спилась и не с…лась. У них же, знаешь, цели никакой в жизни нету — у подружек моих, у одноклассниц. Их родители пили безбожно, они и ели-то раз в сутки. Одним в десять лет отец сам по пьяни целки сломал. Папа родной, ты прикинь! Им десять лет было. Я с ними в детстве на черемуху лазила. Да, вот так затащил и сломал. Так они потом с одиннадцати лет только успевали мужиков менять и сами в двенадцать порожали. Значит, понравилось. Если б не понравилось, за ум бы взялись, цель бы себе в жизни поставили. Мне же не понравилось, что мать моя пила, и я себе цель поставила, и меня уже ничем не переделаешь, не переубедишь."
"— Если честно, — говорит она, — я шестерых родила и не поняла, что такое роды. Я их легко рожала. Натужилась — и все. Вот с Катькой только увезли меня, Толя еще не успел до коровы дойти, а я уже ему звоню: «Все, Толя, Катю уже родила в машине, пуповину уже перевязывают». Я как мать. Моя мать тоже рожала много нас и быстро… Я в детстве-то повидала всякое. Вон все детство в стоптанных сапогах проходила, у меня с тех пор пальцы все загнуты. Ну, так ты в стоптанных-то малых сапогах всю жизнь походи… Корову с десяти лет доила. Парней-то много было, шесть человек, я — старшая, ходила за ими, пока они покос делали."
"Понедельник. Десять часов утра. Сельская администрация. Зоя в нарядных бантах держит меня за руку.
— Виктор Филиппыч, Васильцова журналистку привела! — кричит женский голос из кабинета. — Журналистка спрашивает, из каких расчетов мы Васильцовой тысячу рублей помощи выделили на сборы детей в школу!
Администрация выдала социальную помощь семье, ограничивающуюся тремя дневниками с фотографией Жириновского
В коридоре появляется мужчина с набрякшим застойной кровью носом, изъеденным сизыми прожилками. Его блестящие, толстые, как серебряные иголки, волосы зачесаны назад. Он в темном костюме.
— Мы из резервного фонда выделяем, — говорит он. — В нем у нас всего десять тысяч на поселение — бюджет мал. У нас сейчас на лечение одного ребенка ушло, на венки траурные уходит. У нас тут не одна Лида живет.
Лида стоит в сторонке и то шмыгает носом, вытирая его тыльной стороной ладони, то приглаживает короткие рыжие волосы. Зоя улыбается.
— У меня собственно дохода — всего миллион семьсот, — продолжает мужчина. — И дотаций из республики примерно столько же. У нас районная администрация. А есть опека и попечительство. У нас нет полномочий помогать этой семье, но мы можем поехать посмотреть, как они живут… — хитро продолжает он и, прищурившись, смотрит на Лиду. Лида опускает руку. — И если содержание детей плохое, мы пишем, и… — он снова делает паузу, — там уже опека лишает их детей, — договаривает он. Лида белеет.
— То есть, если я вас правильно понимаю, — говорю я, — у вас нет полномочий помочь этой семье, но есть полномочия сделать так, чтобы у них изъяли детей?
Соседские дети пришли посмотреть на обновки Васильцовых
Мужчина улыбается. Лида хватает Зою за руку и выводит из здания администрации."
Читайте "Русский репортёр", котаны. Не только потому, что там вот такие чудесные социальные репортажи встречаются.
Просто это очень хороший, по-настоящему правильный, журнал. Без истерии.
Что в нашей припадошной реальности особенно ценно.
Я сам по не самым простым журналистским вопросам работаю. Трудовые конфликты штука, зачастую, очень болезненная, горестная.
Видеть и слышать всякое приходиться. Привыкаешь потихоньку. Шкурка отвердевает, вырабатывается некоторый, не самый здоровый, цинизм.
Тем ценнее вот такие репортажи, вытаскивающие из этой ороговевшей кожи, позволяющие немного встряхнуться, оглядеться по сторонам.
Итак, здесь я приведу куски из статьи "Едрит-мадрит!", журналистки "Русского репортёра" Марины Ахмедовой.
Кого проймёт, потом тоже сходите, почитайте. Полная статья того стоит без всякого сомнения.
"Стол во времянке отодвинут от стены. На липкой клеенке — чугунок с картошкой, тарелка с творогом, хлеб, россыпь кедровых орехов и несколько запеченных омулей, посаженных на широкие деревяшки.
— А то звонят мне из соцзащиты: «Лидия Алексевна, приедьте, мы вам тыщу рублей выделяем на школу», — рассказывает Лида московским буддистам. — А я спрашиваю: «На одного или на троих? На одного? Тогда возьмите их себе, я их только на дорогу прокатаю».
— Нынче-то я на бане и на обедах заработала, — продолжает она, пока буддисты отламывают пальцами омулей, у которых под прокопченной начерно кожей оказывается белое рассыпчатое мясо. — И в прошлом году заработала, у меня аж на зиму осталось два мешка муки взять и двадцать пять килограммов сахара. А этой зимой хоть собак ешь. Занимать будем. А я ж еще по кредиту не рассчиталась. Всю зиму крутилась, как белка в колесе: продукты мне надо, а кредитов никто не дает. Приезжаю в Селенгу, в экспресс-банк. Думаю, сейчас сто тыщ возьму, все долги покрою, новый телевизор куплю, книги детям в школу куплю. Так я мечтала. Туда приезжаю, они мой паспорт смотрят: «Ой! — Лида закрывает рот рукой. — Мы вам отказываем в кредите. У вас шесть детей и минимум дохода на ребенка в месяц — тыща, а должно быть семь тыщ шестьсот». Наотрез они мне отказали. А я даже зайцем ездила к ним, на автобус денег не было. Потом дали мне в «Белом барсе». Двадцать шестьсот взяла, тридцать буду выплачивать. Я даже насчет этого Путину письмо пишу, вон Маринку себе из Москвы выписала, она мне писать помогает. Я патриарху-то Кириллу уже написала. Мне сказали, он с Путиным кофе пьет, — думаю, пусть передаст. А он ихнего отца Сергия из Иркутска сюда прислал.
— А у нас света не было в тот день, — подает из кресла голос Толя, придавливая в жестянке очередной окурок. — Он машину где-то оставил и пешком дошел. Дверь открывает, ничего толком не увидел, а говорит: «У нас люди еще хуже живут!» Развернулся и уехал. И все. Так и что толку им писать?"
"Лает овчарка. Всхлипнув, ей подвывают два щенка. Девочка лет двенадцати втискивает в открытую калитку бидон и большой живот. Лида наливает ей молока.
— Это жизненное. Жиз-нен-ное, — говорит Лида, когда девочка уходит. — Ей двенадцать лет, а у ней уже брюхо на нос лезет. А сестра ее в тринадцать родила. Наши соседки. Маленькие, да удаленькие. Мать в свое время пропила их за бутылку. Мужики бутылку ей дают, она сразу добренькая такая, под них своих дочек лóжит. Они вон на стройку к мужикам бегали — ночью в карты играли и детей делали. А мама пила всю ночь. Она им аборты делать не дает. Она же выжить этим хочет. У ней кредитов — мать моя женщина! Она водку пьет, а ребенок еешный родит и родовые получит. Она на одной дочке так и выехала — телевизор купила, стиральную машину. Эти девочки с десяти лет курят, водку пьют, с туристами по ночам на машине катаются. Это мать их во всем виновата, если б она их воспитывала… Меня каждый день били, но меня воспитали, и я не спилась и не с…лась. У них же, знаешь, цели никакой в жизни нету — у подружек моих, у одноклассниц. Их родители пили безбожно, они и ели-то раз в сутки. Одним в десять лет отец сам по пьяни целки сломал. Папа родной, ты прикинь! Им десять лет было. Я с ними в детстве на черемуху лазила. Да, вот так затащил и сломал. Так они потом с одиннадцати лет только успевали мужиков менять и сами в двенадцать порожали. Значит, понравилось. Если б не понравилось, за ум бы взялись, цель бы себе в жизни поставили. Мне же не понравилось, что мать моя пила, и я себе цель поставила, и меня уже ничем не переделаешь, не переубедишь."
"— Если честно, — говорит она, — я шестерых родила и не поняла, что такое роды. Я их легко рожала. Натужилась — и все. Вот с Катькой только увезли меня, Толя еще не успел до коровы дойти, а я уже ему звоню: «Все, Толя, Катю уже родила в машине, пуповину уже перевязывают». Я как мать. Моя мать тоже рожала много нас и быстро… Я в детстве-то повидала всякое. Вон все детство в стоптанных сапогах проходила, у меня с тех пор пальцы все загнуты. Ну, так ты в стоптанных-то малых сапогах всю жизнь походи… Корову с десяти лет доила. Парней-то много было, шесть человек, я — старшая, ходила за ими, пока они покос делали."
"Понедельник. Десять часов утра. Сельская администрация. Зоя в нарядных бантах держит меня за руку.
— Виктор Филиппыч, Васильцова журналистку привела! — кричит женский голос из кабинета. — Журналистка спрашивает, из каких расчетов мы Васильцовой тысячу рублей помощи выделили на сборы детей в школу!
Администрация выдала социальную помощь семье, ограничивающуюся тремя дневниками с фотографией Жириновского
В коридоре появляется мужчина с набрякшим застойной кровью носом, изъеденным сизыми прожилками. Его блестящие, толстые, как серебряные иголки, волосы зачесаны назад. Он в темном костюме.
— Мы из резервного фонда выделяем, — говорит он. — В нем у нас всего десять тысяч на поселение — бюджет мал. У нас сейчас на лечение одного ребенка ушло, на венки траурные уходит. У нас тут не одна Лида живет.
Лида стоит в сторонке и то шмыгает носом, вытирая его тыльной стороной ладони, то приглаживает короткие рыжие волосы. Зоя улыбается.
— У меня собственно дохода — всего миллион семьсот, — продолжает мужчина. — И дотаций из республики примерно столько же. У нас районная администрация. А есть опека и попечительство. У нас нет полномочий помогать этой семье, но мы можем поехать посмотреть, как они живут… — хитро продолжает он и, прищурившись, смотрит на Лиду. Лида опускает руку. — И если содержание детей плохое, мы пишем, и… — он снова делает паузу, — там уже опека лишает их детей, — договаривает он. Лида белеет.
— То есть, если я вас правильно понимаю, — говорю я, — у вас нет полномочий помочь этой семье, но есть полномочия сделать так, чтобы у них изъяли детей?
Соседские дети пришли посмотреть на обновки Васильцовых
Мужчина улыбается. Лида хватает Зою за руку и выводит из здания администрации."
Читайте "Русский репортёр", котаны. Не только потому, что там вот такие чудесные социальные репортажи встречаются.
Просто это очень хороший, по-настоящему правильный, журнал. Без истерии.
Что в нашей припадошной реальности особенно ценно.
-
-
07.12.2013 в 06:53